ПЕНТЕТ «ВСЕ РОЗЫ УВЯЛИ. И ПАЛЬМА ЗАМЁРЗЛА…»
В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ Г.В. ИВАНОВА
Леонтьева А.Ю.
Северо-Казахстанский государственный университет им. М. Козыбаева,
г. Петропавловск aleontieva13@mail.ru
Не повторяй — душа твоя богата — Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама — Одна великолепная цитата.
А.А. Ахматова
В творческой практике поэтов-акмеистов по-разному проявляется поликультурная основа художественной системы. Наша цель – проанализировать интертекстуальные связи пентета Г.В. Иванова из последней его книги «Посмертный дневник» (1958): «Все розы увяли. И пальма замёрзла./ По мёртвому саду я тихо иду / И слышу, как в небе по азбуке Морзе / Звезда окликает звезду,/ И мне – а не ей – обещает беду» [1: 568].
В 1933 г. О.Э. Мандельштам предложил образное определение: «Акмеизм – это была тоска по мировой культуре» [2, II: 438]. Пентет, по нашему мнению, объединяет элементы восточного текста младоакмеиста с отечественной традицией.
Первый стих вводит элементы восточного текста, самоцитирование, а также интертекстуальные связи с лирикой М.Ю. Лермонтова и Н.С. Гумилёва: «Все розы увяли. И пальма замёрзла» [1: 568]. Роза в поэтике Г.В. Иванова – семантически поливалентный символ, восходящий к средневековой европейской мистике, к традициям Данте Алигьери, к философии и двойной символизации суфизма. Сакральная символика розы имманентна для восточной и западной культур: «В христианстве роза – эмблема Христа и Девы Марии. <…> В суфизме роза – символ совершенной любви к Богу» [3: 419, 420]. Первая эмигрантская книга поэта получила название «Розы». Но, выбирая образ увядших цветов, Г.В. Иванов в последней книге актуализирует семантику «времени, смерти и воскресения» [3: 421]. В стихотворении 1916 г. «Где ты, Селим, и где твоя Заира…» (сборник «Сады») цветок сопрягается с локусом восточной могилы: «И песнь моя, тревогою палима,/ Не знает, где предел её тоски,/ Где ветер над гробницею Селима / Восточных роз роняет лепестки» [1: 201]. Роза как символ безобразной смерти присутствует в стихотворении «Восточные поэты пели…» (сборник «1943-1958. Стихи»): «Сияла ночь ОмарХаяму,/ Свистел персидский соловей,/ И розы заплетали яму,/ Могильных полную червей» [1: 349]. Как видим, динамика символического мотива розы в поэзии Г.В. Иванова закономерно включается в парадигму смерти.
Пальма в миниатюре 1958 года полифункциональна. На биографическом уровне это пальма под окном Г.В. Иванова и И.В. Одоевцевой в Йере. На уровне пространственно-временной организации пальма отождествляется с чужим пространством юга Франции, как в стихотворении сборника «Дневник»: «Здесь в лесах даже розы цветут,/ Даже пальмы растут – вот умора!».
Знаком «своего» пространства утраченной России становится отсутствующий мухомор: «Но как странно – во Франции тут / Я нигде не встречал мухомора» [1: 426]. Символический уровень включает мистическую семантику: «В мистических традициях пальма обозначает апофеоз, торжество, когда движение идёт изнутри наружу, вовне» [3: 367]. Уровень интертекстуальных связей предполагает обращение к традициям М.Ю. Лермонтова и Н.С. Гумилёва. Лермонтовские традиции актуализируют бинарную оппозицию «Север//Юг» в ирреальном пространстве сна и одиночества: «На севере диком стоит одиноко / На голой вершине сосна… <…> И снится ей всё, что в пустыне далёкой,/ В том крае, где солнца восход,/ Одна и грустна на утёсе горючем / Прекрасная пальма растёт» [4: 180]. Традиции Н.С. Гумилёва воссоздают идеальное пространство экзотического сада: «Рощи пальм и заросли алоэ,/ Серебристоматовый ручей,/ Небо бесконечно голубое,/ Небо, золотое от лучей» [5: 146].
Но увядшие розы и замёрзшая пальма миниатюры Г.В. Иванова становятся деталями мёртвого сада: «По мёртвому саду я тихо иду». Традиционно «сад – символ возделанного сознания» [3: 436] и украшенного пространства. Он корреспондирует Эдему – месту первоначального обитания людей. Последняя отечественная книга младоакмеиста получила символичное название «Сады». Однако в эмигрантской лирике сад ассоциируется с адом («Это только бессмысленный рай…», 1930): «Задыхайся от нежный утрат / И сгорай от блаженных обид — / Это только бессмысленный ад,/ Золотые сады Гесперид» [1: 560]. В «Посмертном дневнике» южнофранцузский знойный сад знаменует скорую смерть лирического героя («В зеркале сутулый, тощий…»): «Будничнее и беднее — / Зноем опалённый сад,/ Дно зеркальное. На дне. И / Никаких путей назад.// Я уже спустился в ад» [1: 569]. Актуальное членение: «Дно зеркальное. На дне. И…», — подчёркивает отсылку к названию классической пьесы М. Горького «На дне». Но Г.В. Иванов вместо социальнофилософской проблематики актуализирует проблематику эсхатологическую. Топос сада с мимозами и пальмами стихотворения «Посмертного дневника» «В небе нежно тают облака…» экзистенциально разрушает личность лирического героя: «…Поутру / Вкусно выпить кофе, прогуляться / И, затеяв сам с собой игру,/ Средь мимоз и пальм мечтам предаться,/ Чувствуя себя – вот здесь – в саду,/ Как портрет без сходства в пышной раме…». Обезличение усиливается аллюзией названия третьей эмигрантской книги Г.В. Иванова «Портрет без сходства». Разрушение личности закономерно приводит к ожиданию смерти: «Если бы забыть, что я иду / К смерти семимильными шагами» [1: 588]. Мёртвый сад пентета «Все розы увяли. И пальма замёрзла…» усиливает экзистенциальные настроения последней книги Г.В. Иванова «Посмертный дневник».
Последние три стиха – иронично переосмысленная интертекстуальная связь со стихотворением М.Ю. Лермонтова: «…И слышу, как в небе по азбуке Морзе / Звезда окликает звезду,/ И мне – а не ей – обещает беду» [1: 568]. «Выхожу один я на дорогу…» — важный прецедентный текст эмигрантского творчества Г.В. Иванова. В книге «Дневник» воссоздаётся образ М.Ю. Лермонтова в контексте его художественного мира: «Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу./ — Как далеко до завтрашнего дня!..// И Лермонтов один выходит на дорогу,/ Серебряными шпорами звеня» [1: 377]. В книге «Дневник» младоакмеист актуализирует символ тумана и архетип дороги из лермонтовского прецедентного текста: «Туман. Передо мной дорога,/ По ней привычно я бреду./ От будущего я немного,/ Точнее – ничего не жду./ Не верю в милосердье Бога,/ Не верю, что сгорю в аду» [1: 448].
Акмеистам имманентно обращение к лермонтовской традиции астральной коммуникации. В стихотворении «Выхожу один я на дорогу…»: «И звезда с звездою говорит» [4: 194]. В ранней лирике Н.С. Гумилёва («Ягуар», 1907): «Звёзды говорили с жемчугами» [5: 99]. Восприятие акмеистами стихотворения «Выхожу один я на дорогу…» как этапного подтверждается творческой практикой О.Э. Мандельштама. Многие издания переломного сборника «Стихи 1921-1925 годов» открываются «Концертом на вокзале» (1921), организованном лермонтовским прецедентным текстом: «Нельзя дышать, и твердь кишит червями,/ И ни одна звезда не говорит…» [2, I: 139]. С первого стиха акцентируется конфликт с наследием М.Ю. Лермонтова. Его гармоничной картине: «В небесах торжественно и чудно!» [4: 194] — противопоставлен образ гниющего неба: «…И твердь кишит червями». Акмеист использует полемическое цитирование с усиленным отрицанием – «И ни одна звезда не говорит». Сравним: «Выхожу один я на дорогу;/ Сквозь туман кремнистый путь блестит;/ Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,/ И звезда с звездою говорит» [4: 194]. О.Э. Мандельштам также изменяет процесс коммуникации Бога с миром. М.Ю. Лермонтов выбирает слух и понимание: «Пустыня внемлет Богу». Акмеист использует непервообразное междометие – устойчивое сочетание с визуальным значением: «Но, видит Бог, есть музыка над нами!/ Дрожит вокзал от пенья Аонид,/ И снова, паровозными свистками / Разорванный, скрипичный воздух слит» [2, I: 139].
В пентете «Все розы увяли. И пальма замёрзла…» Г.В. Иванов завершает разрушение лермонтовской традиции астральной коммуникации: «И слышу, как в небе по азбуке Морзе / Звезда окликает звезду,/ И мне – а не ей – обещает беду» [1:568]. Причём объект коммуникации – сам лирический герой, которому звёзды «обещают беду». Коммуникация разрушается, поскольку вместо слов используется знаковое кодирование азбуки Морзе. Коммуникация – одна из важнейших ценностей художественной системы акмеизма. В статье «О собеседнике» (1913, (1912?), 1927) О.Э. Мандельштам предвосхищает теорию диалога М.М. Бахтина: «Да, когда я говорю с кем-нибудь, — я не знаю того, с кем я говорю, и не желаю, не могу желать его знать. Нет лирики без диалога. А единственное, что толкает нас в объятия собеседника, — это желание удивиться своим собственным словам, плениться их новизной и неожиданностью» [2, II: 150]. В романе «Египетская марка» он художественно осваивает различные невербальные коммуникативные акты: «язык» глухонемых, нотное письмо и пр. Признавая информационную и своеобразную эстетическую ценность каждого такого акта, писатель подчёркивает их коммуникативноэмоциональную неполноту, недостаточность, ибо только свободная, богатая художественная речь может выразить целостность и яркость мироздания, только речь обладает абсолютной коммуникативной полнотой. Автор «Египетской марки» образно передаёт состояние «любимого прозаического бреда», совмещая речевой акт с чувственно-конкретным метафорический мировидением [2, II: 86].
Итак, интертекстуальные связи пентета «Все розы увяли. И пальма замёрзла…» включают элементы восточного текста Г.В.Иванова благодаря архетипу сада, символам розы и пальмы. Мотив одиночества и разрушенной коммуникации воссоздаются благодаря иронически переосмысленным реминисценциям лирики М.Ю.Лермонтова. В контексте поэтики акмеизма Г.В.Иванов завершает разрушение астральной коммуникации. Цитирование и самоцитирование формирует экзистенциальную картину мира, усиленную мотивом смерти в позднем творчестве младоакмеиста. Неизбежная смерть в эстетике художественной системы воспринимается как «высший акт творчества» [2, II: 158, 160]. Но экзистенциальное отчаяние преодолевается Г.В.Ивановым в других стихотворениях «Посмертного дневника».
Младоакмеист создаёт свою художественную иллюзию-мечту о возвращении поэтического диалога с отечественным читателем на Родине – после смерти. Ожидание конца усилено двумя глаголами с приставкой за- («захлопнулась», «закатилась»), одно из значений которой – значение предела действия. Г.В. Иванов дважды повторяет выражение «хождение по мукам», которое ассоциируется и с трилогией А.Н.Толстого, и с апокрифом «Хождение Богородицы по мукам»: «В ветвях олеандровых трель соловья./ Калитка захлопнулась с жалобным стуком./ Луна закатилась за тучи. А я / Кончаю земное хожденье по мукам. Хожденье по мукам, что видел во сне –/ С изгнаньем, любовью к тебе и грехами» [1:573]. И светская, и религиозная семантика связана с трагическими испытаниями России и человека. Сакральный смысл усиливается благодаря мотиву воскрешения: «Но я не забыл, что обещано мне / Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами»
[1:573].
Литература:
1. Иванов Г.В. Собрание сочинений. В 3-х т. Т. 1. Стихотворения. — М.: «Согласие», 1993. – 656 с.
2. Мандельштам О.Э. Сочинения в двух томах / О.Э. Мандельштам. — М.: Художественная литература, 1990. – Т.1. Стихотворения. Переводы. – 638 с. Т.2. Проза. Переводы. – 464 с.
3. Энциклопедия. Символы, знаки, эмблемы // Авт.-сост. В. Андреева и др. — М.: ООО «Издательство Астрель» : ООО «Издательство АСТ», 2004. – 556 с. – (ADMARGINEM).
4. Лермонтов М.Ю. Стихотворения. Поэмы. Маскарад. Герой нашего времени. — М.: Художественная литература, 1972. – 768 с. – (Библиотека всемирной литературы).
5. Гумилёв Н.С. Стихотворения и поэмы / Сост., подг. текста и примеч. М.Д. Эльзона. – Л.: Советский писатель, 1988. – 632 с. – (Библиотека поэта).